ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XXIII

Заря уже занималась на небе, когда, в ночь после голушкинского обеда, Соломин, бодро прошагав около пяти верст, постучался в калитку высокого забора, окружавшего фабрику. Сторож тотчас впустил его — ив сопровождении трех цепных овчарок, широко размахивавших мохнатыми хвостами, с почтительной заботливостью довел его до его флигеля. Он, видимо, радовался благополучному возвращению начальника.

— Как же это вы ночью, Василий Федотыч? Мы вас ждали только завтра.

— Ничего, Гаврила; еще лучше ночью-то прогуляться,.

Хорошие, хотя и не совсем обыкновенные, отношения существовали между Соломиным и фабричными: они уважали его как старшего — и обходились с ним как с ровным, как со своим; только уж очень он был знающ в их глазах! «Что Василий Федотов сказал,—- толковали они,— уж это свято! потому он всякую мудрость произошел — и нет такого агличана, которого он бы за пояс не заткнул!» Действительно: какой-то! важный английский мануфактурист посетил однажды фабрику; и от того ли, что Соломин с ним по-английски говорил, или он точно был поражен его сведениями — только он все его по плечу хлопал, и смеялся, и звал его с собою в Ливерпуль; а фабричным твердил на своем ломаном языке: «Караша оу вас эта! Оу, караша!» — чему фабричные в свою очередь много смеялись не без гордости: «Вот, мол, наш-то каков! Наш-то!»

И он точно был их — и ихний.

На другое утро рано вошел к Соломину в комнату его любимец, Павел; разбудил его, подал ему умыться, кое-что рассказал, кой о чем расспросил. Потом они вместе наскоро напились чаю, и Соломин, натащив на себя свой замасленный серый рабочий пиджак, отправился на фабрику — и завертелась опять его жизнь, как большое маховое колесо.

Но ей была суждена новая остановка.

Дней пять спустя после возвращения Соломина восвояси на двор фабрики вкатился красный фаэтончик, запряженный четверней отличных лошадей, и ливрейный бело-гороховый лакей, введенный Павлом во флигель, торжественно вручил Соломину письмо с гербовою печатью от «Его превосходительства Бориса Андреевича Сипягина». В этом письме, пропитанном не духами — фи! — а какой-то необычайно приличной английской вонью и писанном — хоть и в третьем лице,— но не секретарской, а собственной генеральской рукою, просвещенный владелец села Аржаного, извинившись сперва, что обращается к человеку, лично ему не знакомому—но о котором он, Сипягин, наслышан с самой лестной стороны,— брал на себя «смелость» пригласить к себе в деревню г-на Соломина, советы которого могли быть чрезвычайно полезны для него, Сипягина, в некотором значительном промышленном предприятии; и в надежде на любезное согласие г-на Соломина— он, Сипягин, посылает ему экипаж. В случае же невозможности со стороны г-на Соломина отлучиться в тот день он, Сипягин, покорнейше просит г-на Соломина назначить ему другой, какой будет ему угодно,— и тот же экипаж будет с радостью предоставлен им, Сипягиным, в распоряжение г-на Соломина. Засим следовали обычные заявления, а и конце письма находилось post scriptum ', уже в первом лице: «Надеюсь, что вы не откажетесь откушать у меня запросто, и сюртуке». (Слово «запросто» было подчеркнуто.) Вместе с этим письмом бело-гороховый лакей с некоторым как бы смущением подал Соломину простую, даже не запечатанную, и заклеенную записку от Нежданова, в которой стояло только несколько слов: «Приезжайте, пожалуйста, вы здесь очень нужны — и можете быть очень полезны; только, конечно, не г-ну Сипягину».

1.Приписка (лат).

Прочтя письмо Сипягина, Соломин подумал: «А как же мне иначе ехать, как не запросто; фрака-то у меня в заводе нету. Да и на кой черт мне туда таскаться... только время терять!» — но, пробежав записку Нежданова, он почесал у себя в затылке и подошел в нерешительности к окну.

— Какой же изволите ответ дать? — степенно вопросил бело-гороховый лакей.

Соломин постоял еще немного у окна и наконец, встряхнув волосами и проведя рукой по лбу, промолвил:

— Еду. Дайте мне время одеться.

Лакей благоприлично вышел, а Соломин велел позвать Павла, потолковал с ним, сбегал еще раз на фабрику — и, надев черный сюртук с очень длинной талией, сшитый ему губернским портным, и несколько порыжелый цилиндр, немедленно придавший его лицу деревянное выражение, сел в фаэтончик — но вдруг вспомнил, что не взял с собой перчаток; кликнул «вездесущего» Павла — и тот принес ему пару только что вымытых замшевых белых перчаток, каждый палец! которых, расширенный к концу, походил на бисквит. Соломин сунул перчатки в карман и сказал, что можно ехать. Тогда лакей с какой-то внезапной, совершенно не нужной отвагой вскочил на козла, благовоспитанный кучер пискнул фальцетом — и лошади побежали.

Пока они постепенно приближали Соломина к имению Сипягина, этот государственный муж, сидя у себя в гостиной с полуразрезанной политической брошюрой на коленях, беседовал о нем с своей женой. Он поверял ей, что выписал его, собственно, за тем, чтобы попытаться, нельзя ли сманить его с купеческой фабрики на свою собственную, так как она идет из рук вон плохо и нужны коренные преобразования! На мысли, что Соломин откажется приехать или даже назначит другой день, Сипягин и останавливаться не хотел, хоть сам же, в своем письме к Соломину, предлагал ему выбор дня.

— Да ведь фабрика у нас писчебумажная, не прядильная,— заметила Валентина Михайловна.

— Все равно, душа моя: и там машины — и здесь машины... а он — механик!

— Да ведь он, быть может, специалист!

— Душа моя, во-первых—на Руси нет специалистов; а во-вторых — я повторяю тебе: он механик! Валентина Михайловна улыбнулась.

— Смотри, мой друг: тебе уже раз не посчастливилось с молодыми людьми; как бы тебе во второй раз не ошибиться!

— Это ты насчет Нежданова? Но, мне кажется, цели своей я все-таки достиг: репетитор для Коли он хороший. А потом— ты знаешь: non bis in idem! Извини, пожалуйста, мой педантизм... Это значит, что две вещи сряду не повторяются!

— Ты полагаешь? А я так думаю, что все на свете повторяется... особенно то, что в натуре вещей... и особенно между молодыми людьми.

— Que voulez-vous dire?1 — спросил Сипягин, округленным жестом бросая брошюру на стол.

— Ouvrez les yeux — et vous verrez!2 — ответила ему Сипягина; по-французски они, конечно, говорили друг другу: «вы».

1 Что вы хотите сказать? (франц.)

2 Откройте глаза — увидите! (франц.)

— Гм!—произнес Сипягин.— Это ты про студентика?

— Про господина студента.

— Гм! разве у него тут (он повертел рукою около лба)... что-нибудь завелось? А?

— Открой глаза!

— Марианна? А? (Второе: «А?» было произнесено более в нос, чем первое.)

— Открой глаза, говорят тебе! Сипягин нахмурил брови.

— Ну, это мы все разберем впоследствии. А теперь я хотел только одно сказать... Этот Соломин, вероятно, будет несколько конфузиться... ну, понятное дело, не привык. Так надо будет этак с ним поласковее... чтобы не запугать. Я это не для тебя говорю; ты у меня — золото и кого захочешь — мигом очаровать можешь. J'en sais quelque chose, madame!' Я это говорю для других; вот хоть бы для этого...

Он указал на модную серую шляпу, стоявшую на этажерке: эта шляпа принадлежала г. Калломейцеву, который с утра находился в Аржаном.

— II est tres cassant2, ты знаешь; очень уж он презирает народ, что я весьма... осуждаю! К тому же я с некоторых пор замечаю в нем какую-то раздражительность, придирчивость... Или его дела там (Сипягин качнул куда-то неопределенно головою... но жена поняла его) —не подвигаются? А?

1 Мне кое-что известно об этом, сударыня! (франц.)

2 Он очень резок (франц.).

— Открой глаза... опять скажу я тебе. Сипягин приподнялся.

— А? (Это «А?» было уже совсем другого свойства и в другом тоне... гораздо ниже.) Вот как?! Как бы я уж их тогда слишком не открыл!

— Это твое дело; а насчет твоего нового молодого, если он только приедет сегодня — ты не беспокойся; будут приняты все меры предосторожности.

И что же? Оказалось, что никаких мер предосторожности вовсе не требовалось. Соломин нисколько не сконфузился и не испугался. Когда слуга доложил о нем, Сипягин тотчас встал, промолвил громко, так, чтоб в передней было слышно: «Проси! разумеется, проси!» — направился к двери гостиной и остановился вплоть перед нею. Лишь только Соломин переступил порог, Сипягин, на которого он едва не наткнулся, протянул ему обе руки и, любезно осклабясь и пошатывая головою, радушно приговаривая — «вот как мило... с вашей стороны... как я вам благодарен»,— подвел его к Валентине Михайловне.

— Вот это женка моя,— проговорил он, мягко нажимая своею ладонью спину Соломина и как бы надвигая его на Валентину Михайловну,— а вот, моя милая, наш первый здешний механик и фабрикант, Василий... Федосеевич Соломин.— Сипягина приподнялась и, красиво взмахнув снизу вверх своими чудесными ресницами, сперва улыбнулась ему — добродушно — как знакомому; потом протянула ему свою ручку ладонью вверх, прижимая локоток к стану и наклонив головку в сторону ручки... словно просительница. Соломин дал и мужу и жене проделать над ним все ихние штучки, пожал руку и ему и ей — и сел по первому приглашению. Сипягин стал беспокоиться — не нужно ли ему чего? Но Соломин отвечал, что ничего ему не нужно, что он нисколько не устал с дороги — и находится в полном его распоряжении.

— Так что можно вас попросить пожаловать на фабрику? — воскликнул Сипягин, как бы совестясь и не смея верить такой большой снисходительности со стороны гостя.

— Хоть сейчас,— отвечал Соломин.

— Ах, какой же вы обязательный! Прикажете дрожки заложить? или, может быть, вы желаете пешком...

— Да ведь она, чай, недалеко отсюда, ваша фабрика?

— С полверсты, не больше!

— Так на что же экипаж закладывать?

— Ну, так прекрасно. Человек, шляпу мне, палку, поскорее! А ты, хозяюшка, хлопочи, обед нам припасай! Шляпу!

Сипягин волновался гораздо более, чем его гость. Повторив еще раз: «Да что ж это мне шляпу!», он — сановник! — выскочил вон — совсем как резвый школьник. Пока он разговаривал с Соломиным, Валентина Михайловна посматривала украдкой, но внимательно, на этого «нового молодого». Он спокойно сидел на кремле, положив обе обнаженные руки себе на колени (он так-таки и не надел перчаток), и спокойно, хотя с любопытством, оглядывал мебель, картины. «Это что такое?—думала она.— Плебей... явный плебей... а как просто себя держит!» Соломин действительно держал себя очень просто, не так, как иной, который прост-то прост — но с форсом: «Смотри, мол, на меня и понимай, каков я есть!» — а как человек, у которого и чувства и мысли несложные, хоть и крепкие. Сипягина хотела было заговорить с ним — и, к изумлению своему, не тотчас нашлась.

«Господи! — подумала она,— неужели же этот фабричный мне импонирует?»

— Борис Андреич должен быть вам очень благодарен,— промолвила она наконец,— что вы согласились пожертвовать для него частью вашего драгоценного времени...

— Не так уж оно драгоценно, сударыня,— отвечал Соломин,— да ведь я ненадолго к вам.

«Voila ou Tours a montre sa patte»l,— подумала она по-французски; но в эту минуту ее муж появился на пороге раскрытой двери, с шляпой на голове и «стиком» в руке. Стоя в полуоборот, он развязно воскликнул:

— Василий Федосеич! Угодно пожаловать? Соломин встал, поклонился Валентине Михайловне — и пошел вслед за Сипягиным.

1 Вот где медведь показал свои когти (франц.).

— За мной, сюда, сюда, Василий Федосеич! — твердил Сипягин, точно он пробирался по каким-то дебрям и Соломину нужен был проводник.— Сюда! здесь ступеньки, Василий Федосеич!

— Коли уж вам угодно меня величать по отчеству,— промолвил, не спеша, Соломин,— я не Федосеич, а Федотыч.

Сипягин оглянулся на него назад, через плечо, почти с испугом.

— Ах, извините, пожалуйста, Василий Федотыч!

— Ничего-с; не стоит.

Они вышли на двор. Им навстречу попался Калломейцев.

— Куда это вы? — спросил он, покосившись на Соломина.— На фабрику? C'est la 1'individu en question?1

Сипягин вытаращил глаза и легонько потряс головою в знак предостережения.

— Да, на фабрику... показывать мои грехи да прорехи — нот господину механику. Позвольте вас познакомить! Господин Калломейцев, здешний помещик; господин Соломин...

Калломейцев кивнул раза два головою — едва заметно — совсем не в сторону Соломина и не глядя на него. А тот воз-зрелся в Каллрмейцева — и в его полузакрытых глазах мелькнуло нечто...

— Можно присоединиться к вам? — спросил Калломейцев.— Вы знаете, я люблю поучиться.

— Конечно, можно.

Они вышли со двора на дорогу — и не успели пройти и двадцати шагов, как увидели приходского священника, в подоткнутой рясе пробиравшегося восвояси, в так называемую «поповскую слободку». Калломейцев немедленно отделился от своих двух товарищей и, твердыми, большими шагами подойдя к священнику, который никак этого не ожидал и несколько оробел,— попросил его благословения, звучно поцеловал его потную, красную руку и, обернувшись к Соломину, бросил ему вызывающий взгляд. Он, очевидно, знал про него «кое-что» и хотел показать себя и «нос наклеить» ученому проходимцу.

— C'est une manifestation, mon cher?2— процедил сквозь кубы Сипягин.

Калломейцев фыркнул.

— Oui, mon cher, une manifestation necessaire par le temps iui courts.3

1 Это человек, о котором шла речь? (франц.)

2 Это манифестация, мой милый? (франц.)

3 Да, дорогой мой, это манифестация, необходимая в наше время! (франц.)

Они пришли на фабрику. Их встретил малоросс, с громаднейшей бородой и фальшивыми зубами, заменивший прежнего управляющего, немца, которого Сипягин окончательно прогнал. Этот малоросс был временной; он явно ничего не смыслил и только беспрестанно говорил: «ото...» да «байду же»—и все вздыхал.

Начался осмотр заведения. Некоторые фабричные знали Соломина в лицо и кланялись ему. Одному он даже сказал: «А, здравствуй, Григорий! Ты здесь?» Он скоро убедился, что дело велось плохо. Денег было потрачено пропасть, да без толку. Машины оказались дурного качества; много было лишнего и ненужного, много нужного недоставало. Сипягин постоянно заглядывал в глаза Соломину, чтобы угадать его мнение, делал робкие запросы, желал узнать, доволен ли он, по крайней мере, порядком?

— Порядок-то есть,— отвечал Соломин,— но может быть доход? — сомневаюсь.

Не только Сипягин, даже Калломейцев чувствовал, что Соломин на фабрике как дома, что ему тут все известно знакомо до последней мелочи, что он тут хозяин. Он клал руку на машину, как ездок на шею лошади; тыкал пальцем колесо — и оно останавливалось или начинало вертеться, брал на ладонь из чана немного того месива, из которого выделывается бумага,— и оно тотчас показывало все свои недостатки. Соломин говорил мало, а на бородатого малоросса даже не глядел вовсе; молча вышел он также из фабрики! Сипягин и Калломейцев отправились вслед за ним.

Сипягин не велел никому провожать себя.... даже ногою топнул и зубом скрипнул! Очень он был расстроен.

— Я по вашей физиономии вижу,— обратился он к Соломину,— что вы моей фабрикой недовольны, и я сам знаю, что она у меня в неудовлетворительном состоянии и не доходна; однако, собственно... вы, пожалуйста, не церемоньтесь... какие ее важнейшие погрешности? И что бы сделать такое, дабы улучшить ее?

— Писчебумажное производство не по моей части,— отвечал Соломин,— но одно могу сказать вам: промышленные заведения — не дворянское дело.

— Вы считаете эти занятия унизительными для дворянства? — вмешался Калломейцев.

Соломин улыбнулся своей широкой улыбкой.

—— О нет! Помилуйте! Что тут унизительного? Да если и было что подобное — дворянство ведь этим не брезгает.

— Как-с? Что такое-с?

— Я хочу только сказать,— спокойно продолжал Соломин,— что дворяне не привыкли к этого рода деятельности. Тут нужен коммерческий расчет; тут все надо поставить на другую ногу; выдержка нужна. Дворяне этого не соображают. Мы и видим сплошь да рядом, что они затевают суконные, бумажные и другие фабрики, а в конце концов — кому все эти фабрики попадают в руки? Купцам. Жаль; потому купец — та же пиявка; а только делать нечего.

— Послушать вас,— вскричал Калломейцев,— дворянам нашим не доступны финансовые вопросы!

— О, напротив! дворяне на это мастера. Концессию на железную дорогу получить, банк завести, льготу какую себе выпросить или там что-нибудь в таком роде — никто на это как дворяне! Большие капиталы составляют. Я именно на это намекал — вот когда вы изволили рассердиться. Но я имел н виду правильные промышленные предприятия; говорю: правильные — потому что заводить собственные кабаки да променные мелочные лавочки, да ссужать мужичков хлебом и деньгами за сто и за полтораста процентов, как теперь делают многие из дворян-владельцев,— я подобные операции не могу считать настоящим финансовым делом.

Калломейцев ничего не ответил. Он принадлежал именно к этой новой породе помещиков-ростовщиков, о которой упомянул Маркелов в последнем своем разговоре с Неждановым,— и он был тем бесчеловечнее в своих требованиях, что лично с крестьянами дела никогда не имел — не допускать же их в свой раздушенный европейский кабинет! — а ведался с ними через приказчика. Слушая неторопливую, как бы безучастную речь Соломина, он весь внутренно закипал... но промолчал на этот раз, и только одна игра мускулов на щеках, произведенная стиснутием челюстей, изобличала то, что в нем происходило.

— Однако позвольте, позвольте, Василий Федотыч,— заговорил Сипягин,— все, что вы нам излагаете, было совершенно справедливо в прежние времена, когда дворяне пользовались... совсем другими правами и вообще находились в другом положении. Но теперь, после всех благодетельных реформ, в наш промышленный век, почему же дворяне не могут обратить свое внимание, свои способности, наконец, на подобные предприятия? Почему же они не могут понять того, что понимает простой, часто даже безграмотный купец? Не страдают же они недостатком образованности — и даже можно с удостоверительностью утверждать, что они в некотором роде представители просвещения и прогресса!

Очень хорошо говорил Борис Андреевич; его красноречие имело бы большой успех где-нибудь в Петербурге — в департаменте— или даже повыше, но на Соломина оно не произвело никакого впечатления.

— Не могут дворяне этими делами орудовать,— повторил он.

— Да почему же? почему? — чуть не закричал Калломейцев.

— А потому, что они те же чиновники.

— Чиновники? — Калломейцев захохотал язвительно.— Вы, вероятно, господин Соломин, не отдаете себе отчета в том, что вы изволите говорить?

Соломин не переставал улыбаться.

— Отчего вы так полагаете, господин Коломенцев? (Калломейцев даже дрогнул, услышав подобное «искажение» своей фамилии.) Нет, я себе в своих словах отчет всегда отдаю.

— Так объясните то, что вы хотели сказать вашей фразой!!

— Извольте: по-моему, всякий чиновник — чужак и был всегда таким; а дворянин теперь стал чужаком. Калломейцев захохотал еще пуще.

— Ну уж извините, милостивый государь; этого я совсем не понимаю!

— Тем хуже для вас. Понатужьтесь... может быть, и поймете.

— Милостивый государь!

— Господа, господа,— поспешно заговорил Сипягин, как! бы ища кого-то сверху глазами.— Пожалуйста, пожалуйста...! Kallomeitzeff, je vous prie de vous calmer1. Да и обед, должно быть, скоро будет готов. Прошу, господа, за мною!

— Валентина Михайловна! — вопил Калломейцев, пять минут спустя вбегая в ее кабинет.— Это ни на что не похоже! что ваш муж делает! Один у вас нигилист завелся, теперь он привел другого! И этот еще хуже!

— Почему так?

— Помилуйте, он черт знает что проповедует; и притом,  заметьте одно: целый час говорил с вашим мужем и ни разу, ни разу не сказал ему: ваше превосходительство! — Le vagabond! 2

1 Калломейцев, прошу вас, успокойтесь (франц.).

2 Бродяга! (франц.)

XXIV

Перед обедом Сипягин отозвал жену свою в библиотеку. Ему нужно было переговорить с нею наедине. Он казался озабоченным. Он сообщил ей, что фабрика положительно плоха, что этот Соломин кажется ему человеком очень толковым, хоть и немного... резким, и что надо продолжать с ним быть aux petits soins 1. «Ax, как бы хорошо было его сманить!» — повторил он раза два. Сипягин очень досадовал на присутствие Калломейцева... Черт его принес! Всюду видит нигилистов — и только о том и думает, как бы их уничтожить! Ну, уничтожай их у себя дома! Не может никак язык за зубами подержать!

1 Обходительным (франц.).

Валентина Михайловна заметила, что она рада быть «aux its soins» с этим новым гостем; только он, кажется, в этих i'tits soins» не нуждается и не обращает на них внимания; груб, а как-то уж очень равнодушен, что весьма удивительно в человеке du commun1.

- Все равно... постарайся! — взмолился Сипягин. Валентина Михайловна обещала постараться — и постаралась. Она начала с того, что поговорила — en tete-a-tete2— Калломейцевым.

1 Простого звания (франц.).

2 С глазу на глаз (франц.).

Неизвестно, что она ему сказала, но он шел к столу с видом человека,- который «взял на себя» быть смирным и скромным, что бы он ни услыхал. Эта заблаговременная «резиньяция» придавала всему его существу оттенок легкой грусти; зато сколько достоинства... о! сколько достоинства было в каждом его движении! Валентина Михайловна познакомила Соломина со всеми своими домочадцами... (пристальнее, чем на других, посмотрел он на Маришу) и за столом посадила его возле себя о правую руку. Калломейцев сидел о левую. Развертывая салфетку, он прищурился и улыбнулся так, как бы желал сказать: «Ну-с, будемте играть комедию!» Сипягин сидел напротив и с некоторой тревогой следил за ним взором. По новому распоряжению хозяйки, Нежданов очутился не возле Марианны, а междy Анной Захаровной и Сипягиным. Марианна нашла свой билетик (так как обед был парадный) на салфетке между местами Калломейцева и Коли. Обед был сервирован отлично; было даже «мэню»: разрисованный листик лежал перед каждым прибором. Тотчас после супа Сипягин навел опять речь на свою фабрику — вообще на фабричное производство и России; Соломин отвечал, по своему обыкновению, очень кратко. Как только он заговорил, Марианна устремила на него глаза. Сидевший возле нее Калломейцев начал было обращаться к ней с разными любезностями (так как его попросили «не возбуждать полемики»), но она не слушала его; да и он произносил эти любезности вяло, для очистки совести: ни сознавал, что между молодою девушкой и им существовало нечто недоступное.

Что же касается до Нежданова, то нечто еще худшее установилось внезапно между им и хозяином дома... Для Сипягина Нежданов стал просто мебелью — или воздушным пространством, которого он совсем — так-таки совсем не замечал! Эти новые отношения так быстро и так несомненно определились, что когда Нежданов в течение обеда произнес несколько слов в ответ на замечание своей соседки, Анны Захаровны, Сипягин с удивлением оглянулся, как бы спрашивая себя: «Откуда идет сей звук»?»

Очевидно, Сипягин обладал некоторыми из качеств, отличающих русских крупносановных людей.

После рыбы Валентина Михайловна, которая, с своей стороны, расточала все свои обаяния и приманки направо, то есть перед Соломиным, заметила по-английски через стол своему супругу, что «наш гость не пьет вина, может быть, он желает пива...» Сипягин громко потребовал «элю», а Соломин, спокойно обратившись к Валентине Михайловне, сказал ей, что «вы, мол, вероятно, сударыня, не знаете, что я с лишком два года пробыл в Англии — и понимаю и говорю по-английски; и что я вас об этом предупреждаю в случае, если б вам угодно было что-нибудь сказать по секрету в моем присутствии». Валентина Михайловна засмеялась и начала уверять его, что предостережение это бесполезно, так как он не услышал бы о себе ничего, кроме выгодного; сама же она нашла поступок Соломина несколько странным, но, по-своему, деликатным.

Калломейцев тут наконец не выдержал.

— Вот вы были в Англии,— начал он,— и, вероятно, наблюдали тамошние нравы. Позвольте спросить, признаете л вы их достойными подражания?

— Иное — да, иное — нет.

— Коротко — и не ясно,— заметил Калломейцев, стараясь не обращать внимания на знаки, которые делал ему Сипягин.— Но вот вы сегодня говорили о дворянах... Вы, конечно, имели случай изучать на месте то, что в Англии называете landed gentry?l

1 Земельным дворянством? (англ.)

— Нет, я этого случая не имел, я вращался совсем в другой сфере; но понятие об этих господах себе составил.

— И что ж? Вы полагаете, что такое landed gentry у нас невозможно? И что во всяком случае не следует этого желать?

— Во-первых, я точно полагаю, что оно невозможно; во-вторых — и желать-то этого не стоит. 

— Почему же-с так-с? — проговорил Калломейцев.— Эти два «слово-ер» должны были служить к тому, чтобы успокоить Сипягина, который очень волновался и даже ерзал на своем стуле.

— А потому, что лет через двадцать, тридцать вашей landed gentry и без того не будет.

— Но позвольте-с; почему же-с так-с?

— Потому что в то время земля будет принадлежать владельцам— без разбора происхождения.

— Купцам-с?

— Вероятно, большею частью купцам.

— Каким это манером?

— А таким, что купят они ее — эту самую землю,

— У дворян?

— У господ дворян.

Калломейцев снисходительно осклабился.

— Вы, помнится, говорили прежде то же самое о фабриках и заводах, а теперь обо всей земле?

— А теперь говорю обо всей земле.

— И вы, вероятно, будете этому очень рады?

— Нисколько, как я уже вам докладывал; народу от того легче не будет.

Калломейцев чуть-чуть поднял одну руку.

— Какая заботливость о народе, подумаешь! 

— Василий Федотыч! — закричал во всю голову Сипя гин.— Вам пива принесли! — Voyons, Simeon!1,   прибавил он вполголоса.

1.Полно, Семен! (франц.)

Но Калломейцев не унимался.

— Вы, я вижу,— заговорил он опять, обращаясь к Соломину,— не слишком лестного мнения о купцах; но ведь они принадлежат, по происхождению, народу?

— Так что ж-с?

— Я полагал, что все народное или относящееся к народу им находите прекрасным.

— О нет-с! Напрасно вы это полагали. Народ наш во многом можно упрекнуть, хоть он и не всегда виноват бывает Купец у нас до сих пор хищник; он и своим-то, собственным, добром владеет, как хищник... Что будешь делать! Тебя грабят... и ты грабишь. А народ...

— Народ? — переспросил фистулой Калломейцев,

— Народ — соня.

— И вы желаете его разбудить?

— Это было бы не худо.

— Ага! ага! вот как-с...

— Позвольте, позвольте,— промолвил повелительно Си . Он понял, что наступила минута положить, так сказать, предел... остановить! И он положил предел. Он остановил! Помавая кистью правой руки, локоть которой оставался опертым о стол, он произнес длинную, обстоятельную речь. Г, одной стороны, он похвалил консерваторов, а с другой — одобрил либералов, отдавая сим последним некоторый преферанс и причисляя себя к их разряду; превознес народ — но указал на некоторые его слабые стороны; выразил полное доверие к правительству— но спросил себя: исполняют ли все подчиненные его благие предначертания? Признал пользу и важность литературы, но объявил, что без крайней осторожности она немыслима! Взглянул на запад: сперва порадовался — потом усомнился; взглянул на восток: сперва отдохнул — потом воспрянул! И наконец предложил выпить то за процветание тройственного союза:

Религии, Земледелия и Промышленности!

— Под эгидой власти! — строго прибавил Калломейцев.

— Под эгидой мудрой и снисходительной власти,— поправил его Сипягин.

Тост был выпит в молчании. Воздушное пространство, налево от Сипягина, называемое Неждановым, произвело, правда, некоторый неодобрительный звук, но, не возбудив ничьего внимания, затихло снова, и, не возмущенный уже никаким новым прением, обед благополучно достигнул конца.

Валентина Михайловна с самой прелестной улыбкой подала чашку кофе Соломину; он ее выпил — и уже искал главами своей шляпы... но, мягко подхваченный под руку Сипягиным, был немедленно увлечен в его кабинет — и получил: сперва отличнейшую сигару, а потом предложение перейти к нему, Сипягину, на фабрику на выгоднейших условиях! «Полным властелином вы будете, Василий Федотыч, полным властелином!» Сигару Соломин принял; от предложения отказался. Он так и остался при своем отказе, как Сипягин ни настаивал!

— Не говорите прямо «нет!», любезнейший Василий Федотыч! Скажите по крайней мере, что вы подумаете до завтра!

— Да ведь все равно — я принять ваше предложение не могу.

— До завтра! Василий Федотыч! Что вам стоит?

Соломин согласился, что стоить это ему ничего не будет... однако вышел из кабинета и снова стал искать свою шляпу. Но Нежданов, которому до того мгновения не удалось поменяться с ним единым словом, приблизился к нему и торопливо шепнул:

— Ради бога, не уезжайте, а то нам невозможно будет переговорить!

Соломин оставил свою шляпу в покое, тем более что Сипягин, заметив его нерешительные движения взад и вперед по гостиной, воскликнул:

— Ведь вы, конечно, ночуете у нас?

— Как прикажете,— отозвался Соломин. Благодарный взгляд, брошенный ему Марианной,— она стояла у окна гостиной,— заставил его призадуматься.

XXV

До приезда Соломина Марианна воображала его себе совсем иным. На первый взгляд он ей показался каким-то неопределенным, безличным... Решительно: она на своем веку видала много таких белокурых, жилистых, сухопарых людей! Но чем больше она в него всматривалась, чем больше вслушивалась в его речи, тем сильнее становилось в ней чувство доверия к нему,— именно доверия. Этот спокойный, не то чтобы уклюжий, а тяжеловатый человек не только не мог солгать или прихвастнуть: на него можно было положиться, как на каменную стену... Он не выдаст; мало того: он поймет и поддержит. Марианне казалось даже, что не в ней одной, что всех присутствующих лицах Соломин возбуждал подобное чувство. Тому, что он говорил, она особенного значения не придавала; всё эти толки о купцах, о фабриках мало интересовали ее; но как он говорил, как он при этом глядел и улыбался — это нравилось ей чрезвычайно...

Правдивый человек... вот главное! — вот что ее трогало. Известное, хоть не совсем понятное дело: русские люди — самыe изолгавшиеся люди в целом свете, а ничего так не уважают, как правду,— ничему так не сочувствуют, как именно ей. К тому ж на Соломине, в глазах Марианны, лежала особая печать; на нем почил ореол человека, которого сам Василий Николаевич рекомендовал своим последователям. В течение обеда Марианна несколько раз переглянулась «на его счет» с Неждановым, а под конец вдруг сама себя поймала на том, что невольно сравнивает их обоих — и не в пользу Нежданова. Черты лица у Нежданова были, правда, гораздо красивее и приятнее, чем у Соломина; но самое лицо выражало смесь различных тревожных ощущений: досады, смущения, нетерпения... даже уныния; он сидел как на иголках, пытался говорить — и умолкал, усмехался нервически... Соломин, напротив, производил такое впечатление, что он, пожалуй, скучает немного, но что, впрочем, он как дома; и что: «то, как он», никогда и ни в чем не зависит от «того, как другие». «Решительно, надо попросить совета у этого человека,— думалось Марианне,— он непременно скажет что-нибудь полезное». Нежданова после обеда подослала к нему она.

Вечер прошел довольно вяло; к счастью, обед кончился поздно — и до ночи оставалось недолго. Калломейцев учтиво дулся и безмолвствовал.

— Что с вами? — полунасмешливо спросила его Сипягина.— Или вы что потеряли?

— Именно-с,— отвечал Калломейцев.— Об одном из наших начальников гвардии рассказывают, будто он горевал о том, что его солдаты потеряли «носок»... «Отыщите мне носок!» А я говорю: отыщите мне «слово-ерик-с»! «Слово-ерик-с пропало — и вместе с ним всякое уважение и чинопочитание!

Сипягина объявила Калломейцеву, что не станет помогать ему в его поисках.

Ободренный успехом своего обеденного «спича», Сипягин произнес парочку других, причем пустил в ход несколько  государственных соображений о необходимых мероприятиях; пустил также несколько слов — des mots — не столько острых, сколько веских, приготовленных им, собственно, для Петербурга. Одно из этих слов он даже повторил, предпослав фразу: «Если позволительно так выразиться». А именно: oб одном из тогдашних министров он сказал, что у него непостоянный и праздный ум, направленный к мечтательным целям. С другой стороны, Сипягин, не забывая, что он имеет дело с русским человеком — из народа, не преминул щегольнуть некоторыми изречениями, долженствовавшими доказать, что и он сам — не только русский человек, но «русак» и близко знаком с самой сутью народной жизни! Так, например, на замечание Калломейцева, что дождь может помешать уборке сена, он немедленно отвечал, что «пусть будет сено черно — зато греча бела»; употребил также поговорки вроде: «товар без хозяина сирота»; «десять раз примерь, один раз отрежь»; «когда хлеб — тогда и мера»; «коли к Егорью на березе лист в полушку — на Казанской клади хлеб в кадушку». Правда, иногда с ним случалось, что он вдруг промахнется и скажет, например — «знай кулик свой шесток!» или: «красна изба углами!» Но общество, в среде которого эти беды с ним случались, большею частью и не подозревало, что тут «notre bon  русак»1 дал промах; да и, благодаря князю Коврижкину, оно уже привыкло к подобным российским «патакэсам» 2. И все эти поговорки и изречения Сипягин произносил каким-то особенным, здоровенным, даже сипловатым голосом — d'une voix rustique3. Подобные изречения, вовремя и у места пущенные им в Петербурге, заставляли высокопоставленных, влиятельных дам восклицать: «Comme il connait bien les moeurs de notre peuple!» 4. А высокопоставленные, влиятельные сановники прибавляли: «Les moeurs et les besoins!» 5

1 Наш добрый (франц.).

2 Оговоркам (франц.).

3 Простецким голосом (франц.).

4 Как вн хорошо знает нравы нашего народа! (франц.}

5 Нравы и нужды! (франц.)

Валентина Михайловна очень старалась около Соломина, но видимый неуспех ее стараний ее обескураживал, и, проходя мимо Калломейцева, она невольно проговорила вполголоса: «Mon Dieu, que je me sens fatiguee!»6

На что тот отвечал с ироническим поклоном:

— Tu lаs voulu, Georges Dandin! 7

6 Боже мой, как я устала! (франц.)

7 Ты этого хотел, Жорж Данден! (франц.)

Наконец, после той обычной вспышки любезности и привета, которые являются на всех лицах поскучавшего общества в самый момент расставания; после внезапных рукопожатий, улыбок и дружеских хмыканий в нос — усталые гости, усталые хозяева разошлись.

Соломин, которому отвели едва ли не лучшую комнату, вo втором этаже, с английскими туалетными принадлежностями и купальным шкафом, отправился к Нежданову.

Тот начал с того, что горячо поблагодарил его за согласие остаться.

— Я знаю... это для вас жертва...

— Э! полноте! — отвечал неторопливо Соломин.— Какая тут жертва! Да притом вам я не могу отказать..

— Почему же?

— Да потому, что я полюбил вас.

Нежданов обрадовался и удивился, а Соломин пожал ему руку. Потом он сел верхом на стул, закурил сигару и, опершись обоими локтями о спинку, промолвил:

— Ну, говорите, в чем дело?

Нежданов тоже сел верхом на стул против Соломина, но сигары не закурил.

— В чем дело — спрашиваете вы?.. А в том, что я хочу  убежать отсюда.

— То есть — вы хотите оставить этот дом? Ну что ж? с богом!

— Не оставить... а бежать.

— Разве вас удерживают? Вы, может быть... забрали денег вперед? Так вам стоит только слово сказать... Я с удовольствием...

— Вы меня не понимаете, любезный Соломин... Я сказал: бежать — а не оставить, потому что я отсюда удаляюсь — не один.

Соломин приподнял голову. 

— С кем же это? 

— А с той девушкой, которую вы видели здесь сегодня.

— С этой! У ней хорошее лицо. Что ж? Вы полюбили друг друга?.. Или только так — решаетесь вместе оставить дом, где вам обоим нехорошо?

— Мы любим друг друга.

— А! — Соломин помолчал.— Она родственница здешним господам?

— Да. Но она вполне разделяет наши убеждения — и готова идти на все.

Соломин улыбнулся.

— А вы, Нежданов, готовы? Нежданов нахмурился слегка.

— К чему этот вопрос? Я вам докажу мою готовность на деле. 

— Я не сомневаюсь в вас, Нежданов; я только потому спросил вас, что, кроме вас, я полагаю, никто не готов.

— А Маркелов? . 

— Да! вот разве Маркелов. Да тот, чай, родился готовым.

В это мгновенье кто-то тихо и быстро постучал в дверь — и, не дожидаясь отзыва, отворил ее. То была Марианна. Она тотчас подошла к Соломину.

— Я уверена,— начала она,— вы не удивитесь, увидевши меня здесь в эту пору. Он (Марианна указала на Нежданова) вам, конечно, все сказал. Дайте мне вашу руку — и знайте, что перед вами честная девушка.

— Да, я это знаю,— серьезно промолвил Соломин. Он поднялся со стула, как только Марианна появилась.— Я уже за столом смотрел на вас и думал: вот какие у этой барышни честные глаза. Мне Нежданов — точно — сказывал о вашем намерении. Но, собственно — зачем вы хотите бежать?

— Как зачем? Дело, которому я сочувствую... не удивляйтесь: Нежданов ничего не скрыл от меня... это дело должно начаться на днях... а я останусь в этом помещичьем доме, где все ложь и обман? Люди, которых я люблю, будут подвергаться опасности, а я...

Соломин остановил ее движением руки.

— Не волнуйтесь. Сядьте, и я сяду. Сядьте и вы, Нежданов. Послушайте: если у вас нет другой причины - то бежать еще вам отсюда не для чего. Дело это еще не так скоро начнется, как вы думаете. Тут нужно еще некоторое благоразумие. Нечего соваться вперед, зря. Поверьте мне.

Марианна села и запахнулась большим пледом, который сна накинула себе на плечи.

— Но я не могу остаться здесь больше! Меня здесь все оскорбляют. Сегодня еще эта глупая Анна Захаровна, при Коле, сказала мне, намекая на моего отца, что яблоко от яблони недалеко падает! Коля даже удивился и спросил, что это значит? Я уже не говорю о Валентине Михайловне!

Соломин опять остановил ее — и на этот раз улыбнулся.: Марианна поняла, что он немножко посмеивается над нею, но его улыбка никогда никого оскорбить не могла.

— Что ж это вы, милая барышня? Я не знаю, кто такая Анна Захаровна, ни о какой яблоне вы говорите... но помилуйте: вам глупая женщина скажет что-нибудь глупое, а вы это снести не можете? Как же вы жить-то будете? Весь свет на глупых людях стоит. Нет, это не резон. Разве что другое?

— Я убежден,— вмешался глухим голосом Нежданов,— что не нынче-завтра господин Сипягин мне сам откажет от дома. Ему, наверное, донесли; он обращается со мною... самым презрительным образом.

Соломин обернулся к Нежданову.

— Так для чего же вам бежать, коли вам без того откажут?

Нежданов не тотчас нашелся, что ответить.

— Я уже говорил вам,— начал он... 

— Он так выразился,— подхватила Марианна,— потому  я ухожу с ним. Соломин посмотрел на нее и добродушно покачал головою.

— Так, так, милая барышня; но опять-таки скажу вам: если вы точно хотите оставить этот дом, потому что полагаете, что революция сейчас вспыхнет...

— Мы именно для этого и выписали вас,— перебила Марианна,— чтоб узнать достоверно, в каком положении находится дела?

— В таком случае,— продолжал Соломин,— повторяю: и и можете еще сидеть дома — довольно долго. Если же вы хотите бежать, потому что любите друг друга и иначе вам уединиться нельзя,— тогда...

— Ну, что тогда?

— Тогда мне остается только пожелать вам, как говаривалось в старину,— любовь да совет; да если нужно и можно— оказать вам посильную помощь. Потому что и вас, милая барышня,— и его — я с первого разу полюбил, как родных.

И Марианна и Нежданов, оба подошли к нему, справа и слева, и каждый из них взял одну его руку.

— Скажите нам только, что нам делать? — промолвила Марианна.— Положим, революция еще далека... но подготовительные работы, труды, которые в этом доме, при этой обстановке, невозможны — и на которые мы так охотно пойдем — вдвоем... вы нам укажете их; вы только скажите нам, куда нам идти... Пошлите наc! Ведь вы пошлете нас?

— Куда? 

— В народ... Куда же идти, как не в народ? «До лясу»,— подумал Нежданов... Ему вспомнилось слово Паклина.

Соломин поглядел пристально на Марианну.

— Вы хотите узнать народ?

— Да; то есть — не узнать народ хотим мы только, но и действовать... трудиться для него.

— Хорошо, я вам обещаю, что вы его узнаете. Я доставлю вам возможность действовать — и трудиться для него. И вы, Нежданов, готовы идти... за нею... и за него?

— Конечно, готов! — произнес он поспешно.— «Джаггернаут,— вспомнилось ему другое слово Паклина.— Вот она катится, громадная колесница... и я слышу треск и грохот ее колес».

— Хорошо,— повторил задумчиво Соломин.— Но когда же им намерены бежать?

— Хоть завтра,— воскликнула Марианна.

— Хорошо. Но куда?

— Тсс... тише,— шепнул Нежданов.— Кто-то ходит по коридору.

Все помолчали.

— Куда же вы намерены бежать?  - спросил опять Соломин, понизив голос. 

— Мы не знаем,— отвечала Марианна. Соломин перевел глаза на Нежданова. Тот только потряс отрицательно головою.

Соломин протянул руку и осторожно снял со свечки,

— Вот что, дети мои,— проговорил он наконец.— Ступайте ко мне на фабрику. Некрасиво там... да не опасно. Я вас спрячу. У меня там есть комнатка. Никто вас не отыщет. Попадите только туда... а мы вас не выдадим. Вы скажете: на фабрике людно. Это-то и хорошо. Где людно — там-то и можно спрятаться. Идет, что ль?

— Нам остается только благодарить вас,— промолвил Нежданов; а Марианна, которую мысль о фабрике сначала смутила, с живостью прибавила: — Конечно! конечно! Какой вы добрый! Но ведь вы нас недолго там оставите? Вы пошлете нас?

— Это будет от вас зависеть... А в случае, если бы вам вздумалось сочетаться браком, и на этот счет у меня на фабрике удобно. Там у меня, близехонько, есть сосед — двоюродным братом мне приходится — поп, по имени Зосима, преподатливый.

Следующая